© 2009 Marianna Schwartz. All Rights ReservedНикто не знает весь путь. Один шаг способен нас ослепить, – говорит девушка. Авраам как всегда занят своим любимым делом: реконструирует события, чтобы сделать текст полным, исчерпывающим и точным образом соответствующим событиям. Что, по-видимому, в принципе невозможно, да и не нужно. В тождестве A всегда и равно, и неравно A1. Амьен дает свою версию этих событий. Она видит, с кем столкнулся Симон. Надо полагать, ее проницательность основана на болезненном личном опыте, в чем девушка мужественно признается, когда Авраам пытается сказать, что и Людовик был там. Действительно, был на вокзале, кого там только не было, во время опасной встречи его сестры, потом, уйдя на войну, стал жертвой, может быть, вместо нее. Диалог девушки и пожилого человека снят необыкновенно красиво. Возникает удивительное созвучие из тождеств и противоположностей жестов, поз, фигур «Там были Симон и его Бог», – говорит Амьен. Она трактует Ветхий завет. «В этом тексте говорится, что традиция существует в зависимости от истины, и то, что традиция непередаваема. Мне смешно, потому что истина, связанная с нами, имеет много характеристик, но только не то, что ее можно передать (Точно так же говорил священник из фильма Р.Брессона). Однако, отрицание Амьен подтверждает то, что ей кажется противоречивым в Ветхом завете. Живая традиция 613-ти заповедей являет истину, становясь ей, поскольку воспроизводиться как ритуал, осуществляющий некий смысл. Явленная истина, то есть смысл, подтверждает традицию заповедей (их действенность), придавая действительности сакральный смысл. Истина и действительность, подтверждая, удостоверяют друг друга. Абсолютно по слову Гегеля, что все существующее разумно, и все разумное существует. Авраам и Амьен говорят одно и то же. Она – смысл является в поступке, поступок непередаваем. Он – поступаем по смыслу Ветхого завета (Торы) и тем сохраняем, истинность мира. Потому Авраам и не видит смысла в словах девушки, что оба они выражают одностороннюю тенденцию. Впрочем, Амьен говорит: «Очень хорошо сказано: не вижу. И, тем не менее, я это увидела. Нет, услышала, я бы сказала так». В этих словах односторонность снимается. Звук подтверждает картину, картина – звук. Правда, перед нами форма диалога, но произносятся все одним человеком. Вскоре у Годара будет титр «Новаторство христианства».
Собственно, на отличие христианства от иудаизма, которое носит новаторский характер, можно обратить внимание уже здесь. Синтез, который обозначен в слове, пусть и в драматической форме (которая вообще характерна для мужского типа культуры), с одной стороны. И бесконечный диалог, синтез которого должен состоятся в ритуальной жизни, с другой стороны. Поэтому в иудаизме есть богоизбранный народ, а в христианстве – личность, отделенная от Бога, но также ему обязанная через обязательства перед другими личностями и обществом. Опираясь на статью А.Ф.Лосева Эстетика в философской энциклопедии, можно сказать, что первом случае мы имеем не различение явления и действительности. То есть, существует только сущность, отождествленная с какой-либо иной идеальной сущностью (например, с логической – картезианство, с моральной – иудаизм, протестантизм, морально-логической, другими словами, политической – конфуцианство).
Когда-то блондинка красочно описывала изменения голубого цвета, из непроницаемых бликов голубого возник пейзаж, повторяющий ее рассказ. Теперь из непроницаемых бликов зеленых оттенков появилась картина события, о котором рассказала девушка. Макс, жонглирует яблоками, обучая своего хозяина подражать человеческому голосу. «Все в одном, и все остальное в одном, итого три человека». Эта фраза называется псалмом и как упражнение произносится дважды. И таким образом, повторенная в пятый раз, выхолащивается. Ведущим в этом диалоге кажется Макс. Он даже немного снисходителен к дьяволу. Сейчас Симон должен сменить Макса в его роли, и Макс характеризует своего сменщика как очень простого человека, у которого мало денег, но есть старый автомобиль, и который любит озеро и все виды ветра. «Человек без веры». У дьявола в глазах нет иронии и ни малейшего намека на месть, когда он надевает на Симона свою шляпу, дает свой плащ и пачку газет. Мир существует, распадаясь и синтезируясь в новых границах. Быть может, поэтому девушка сказала: Симон и его Бог. Очень простой человек Симон говорит: «Прости, Макс», – ему нравится новая роль. Отстранившись от дел, а может, освободившись от ярма ученика дьявола, Макс скажет: «Мне тоже нужно найти девушку». Этот парень не знает что такое дружба, он верит только в любовь. Это выяснится позже. «То, во что мы верим, – это образ истины». Скажет дьявол в образе Симона, дьявол, смущающий Рашель, но уже проигравший сражение.
Так заканчивается Четвертая книга, дающая представление о двух вариантах развития. Книга пятая – это осуществляющийся вариант, которым строится мир. Последние напутствия Макса тому, кто был Симоном: «Мы не просим вас жить реальной жизнью, пылать реальными страстями. Быть тем, чем является эта женщина – истиной». Т.е. Макс советует ничему не отдавать душу, и это значит, что душа Рашели все время проваливаться в пустоту, если не наполнит ее своими иллюзиями, мечтами и желаниями. Однако, любовь требует жертвы не ради себя и, тем более, не ради своих иллюзий, а ради Бога, то есть ради другой души. Вот это и есть оселок, которым будет проверяться истинность чувств человека. На испытании Рашель не раз будет повторять фразу: «Я горд, когда я сравниваю себя. Я скромен, когда я сужу себя», стараясь остаться верной своей любви.
Опять видим знакомое поле, но на этот раз оно выглядит банально. И те же две машины снова едут по дороге. «Сегодня ночью мы будем импровизировать, – говорит ученик дьявола Симон. – Надо продлить ночь, Макс». «На Земле ночь принадлежит всем. Она не подчиняется приказам. Это единственное достижение демократии», – следует ответ. Когда-то, сидя в кафе, неподалеку от сестры и лейтенанта (Вторая книга), Людовик читал вслух свою книгу: «Мы не способны освободить самих себя, и мы называем это… – Демократией, – подсказал дьявол. – Надо же демократией», – прочитал молодой человек. То, на что способен влиять каждый, не обладая этим, будь то природа или общество, что способно трансформироваться, принимая различные формы, то удел дьявола, весьма демократический.
В сумерках вернулся автомобиль Симона, скорее всего, он и стоял в начале фильма у его гаража и всегда был без колес. Титры, предваряющие встречу, Симона-ученика и Рашели в их доме: «И это». «И, вот три человека». Происходит странная, неприятная для Рашели встреча. Любимый человек склоняет ее к нарушению всех обязательств, то соблазняя, то упрекая, то что-то доказывая, то обманывая ее. «Мы плохо сыграли сцену. Честно говоря, это ты сказала: Симон покидает Рашель. Никто не поверил. Спроси их. Ты смотрела куда-то в синеву, Твой голос даже не дрожал». Кто эти три человека? Рашель, Симон и Симон, сравнивающий наблюдатель, оценивающий судья. А что такое «И это»? Ни реальность ли это, которая становится явлением и образом, выпадающим из непосредственности жизни. Символ и образ, действительно, имеют модель, в основе которой тройка, (впрочем, символ обладает полнотой четверки). «Голос даже не дрожал, поразительно!» – сказано трижды. «И вода была какая-то не такая. Она должна была быть насыщенно-синей. Потом ты стала описывать точный цвет». Ученик дьявола узнает только то, что причастно дьяволу и потому путает Рашель и блондинку. Симон-ученик всегда неадекватен: груб, когда хочет проявить нежность; театрален, когда хочет быть убедительным; врет, когда хочет быть искренним, равнодушен, когда выказывает внимание. Можно предположить, что титры «Ни создание», «Ни создатель» – комментируют эту тотальную ошибку и непонимание сути. Симон не видит верности любящей женщины. И тут же следует совет: «Откройте для себя неопределенные грани, и зрение перестанет быть проблемой».
Это говорит Амьен на слова Авраама «Я не вижу смысла, мадмуазель». Словно, они, как зрители, обсуждают постановку на сцене визуального опыта. Они продолжают свой диалог о христианстве и иудаизме. На этот раз объект их внимания– образ, ведь именно образ впервые наполняется конкретным смыслом, не просто смыслом бытия, а особенным, индивидуальным смыслом. Образ обладает целостностью, независимостью и свободой. Это почти что вещь в себе (правда, еще не материальная). «Образ наступает с наступлением свободы. Святой Павел». (Святой Павел, ослепший от яркого света господа и прозревший, в момент крещения). Диалог этот идет ночью, часто на фоне черного экрана. Это очень важно. Свет – это первое, над чем рефлексирует каббала. Коррелятом свету является душа. Потому свет часто как бы и не видим, он становится тьмою. Не случайно Авраам скажет Амьен: «Я слепой, но не глухой». Диалектика света чрезвычайно важна и для христианства.
Годар уникален не только как режиссер-философ. В конце концов, каждый великий режиссер – философ. Предмет его интереса, анализа, осмысления – действие. Поэтому, когда Годар заговорил о природе, в поле его внимания попал свет. Летящий свет такой же загадочный, как почти безумный акт действия. И свет отраженный и остановленный, превращающийся в вид, изображение, эйдос, картину, а также светотень и фактурная плоскость. Все это есть в фильме «Увы, мне». Симон-ученик, раскачивающий лампу, оживляющую множество теней, да и сама ночь, впрочем, как и день порождают их. Озерная рябь под луной соткана из света и тени и очерчивает их границы. Рябь в пасмурный день дает более мягкие очертания, больше обнаруживая движение. И, наконец, эта рябь мертвенно-золотая, застывшая в стоп-кадре, чья-то рука теребит ее. Но и у Годара как и в иудаизме, где диалектика света связана с диалектикой души, и как в христианстве, где диалектика света связана с диалектикой духа, свет осмысливается не только как физическое явление. За кадром идет такой текст, в то время как Симон при свете дня рассматривает фотографию ту, что стояла в его гараже в начале фильма: «Ты как будто начинаешь что-то видеть. Словно, то, что вот-вот должно показаться, боялось принять очертания». Вероятно, поэтому Симон-ученик на пути к Симону-мужу говорит: «Сейчас все еще ночь, Рашель, не сомневайся, если я даже включу дневной свет». «Каждый предмет, казалось, отбрасывал тени во все стороны, хотя нельзя сказать, что это были тени из-за отсутствия света. И не было ни малейшего излучения, чтобы утверждать, что оно было видимым. Кроме того, оно, действительно, не было видимым», – текст за кадром. И тут Рашель спрашивает: «Вы не Симон. Кто вы?» Сакраментальный вопрос. «Я есть в каждом из вас», – отвечает спрашиваемый. И все-таки «из кого нет», кто же? Бог или Дьявол. Событие свершится, испытание пройдено. Вокруг кромешная тьма, только в локонах Рашели запутался свет, тем не менее, женщина произносит: «Ну а сейчас, наверное, день. Сейчас, я думаю, день». Дьявол возражает и получает ответ: «У вас ничего нет, чтобы любить вам нужно тело. Без Симона вы не существуете». У героини нет сомнения, ее противник разгадан. Так свет связывается со смыслом. Но Годар показывает, что свет и тьма нераздельны, когда дьявол резким движением обнажает плечо героини. После чего экран становится черным, на этом фоне начинает излагаться научная версия существования фантомного двойника видимой вселенной – её невидимая половина. Во тьме, при сверкании слабых огней обрисовывается обнаженная фигура Рашели. Вечен поединок и союз света и тьмы.
В своем раннем фильме «Жить своей жизнью» Годар заставил говорить об этом Ж.-П.Сартра. Пожилой человек пригласил героиню за свой столик. Это и есть Сартр. Он присутствует на экране в собственной роли и видит, сидя в кафе, что ситуация, в которую попала девушка, грозит именно ей смертельной опасностью. Сама девушка не понимает степени риска криминальной авантюры, в которую втянута. Пожилой человек говорит очень мягко и ненавязчиво, пытаясь заставить ее осознать свою ответственность за любое событие свой жизни и принять осознанное решение. Вот слова Сартра: «Вы читали «Три мушкетера», вернее, «20 лет спустя»? Там есть такой герой – Партос. При отступлении ему поручили взорвать замок. Партос заминировал здание, поджег фитиль и побежал прочь. И вдруг, на бегу, он подумал: «Почему, когда моя левая нога идет вперед, правая остается сзади?» И он остановился, размышляя. Замок обрушился на него, Партос погиб». Невозможно одновременно и мыслить и действовать.
Каков же смысл действия – над этим рефлексирует экзистенциальная философия и эту же проблему всегда ставит Годар. Режиссер экспериментирует с формой действия, вскрывая его смысл (всегда одинаковый, обозначенный категорическим императивом). Этот эксперимент диктует разнообразие стилей: поэтический, документальный, фантастический, театральный, превращающий действие в жест, – в арсенале Годара. Оказывается, что примат голого действия требует криминального сюжета, отнюдь не детективного, хотя в центре его преступление, социальный конфликт или одиозное мировоззрение. Архаичных американцев, например, интересует только сила действия, они демонстрирует его угрожающий характер. Годар же всегда социален, всегда на острие времени и вызывающе публицистичен. Он актуален до злободневности.
Слова Амьен об образе, конечно, кажутся Аврааму неубедительными, вернее он не соотносит их смысла с тем, что видит на сцене визуального опыта. Столик и стулья с ажурными спинками, которые видны из окна в этот ночной час, представляются декорациями. И долгая пауза, отделяющая Симона и Рашель, от Авраама и Амьен способствует тому, чтобы посмотреть на предыдущую сцену, как на театральную. «Если верить вам, образ невозможен», – говорит Авраам. Может быть, потому, что полагает: «существует только сущность и отрицает, что вообще имеются какие-либо отличные от нее проявления», и потому не видит свободы в игре божественных и дьявольских сил, или не видит игры в их противостоянии. «Только не в этом случае», – отвечает Амьен. «Какая-то средневековая образность», – сомневается Авраам. «В нашем примитивном телевидении даже этого нет», – замечает Амьен. Злободневное телевиденье не касается существа событий, которые оно транслирует, гораздо хуже понимая их подспудный смысл, чем средневековая образность. Похоже, здесь режиссер тихо иронизирует над собой, избравшим такую форму: Бог…, дьявол... Во всяком случае, он настолько смел и проницателен в своей мысли, что публицистичность только углубляет эти качества и, кстати, располагает к иронии. Всякий философ публицистичен, потому, что находится на острие времени, тем более Годар, рассматривающий действие. И далее, до конца сцены «Испытания» он пользуется «средневековой образностью», если можно так сказать.
«Из кого нет, откуда вы говорите?» - спрашивает Рашель оборотня Симона, который прикидывается Богом (ни больше, ни меньше). Ведь «Мужчина – это тень Бога для женщины, которая любит его». «Но вы спали со мной». Это вопрос или восклицание Рашели. Ответ на него неочевидный. Титр: «Все покоились во сне, как будто целая вселенная была одной огромной ошибкой». Далее рассказ об ошибке. «Пришел некто вечный и внес хаос». Надо полагать – действие. «И в понедельник пришлось начинать все заново. С тех пор повсюду идет война». Второй вариант создал во вселенной тождество, а с ним и жизнь. «В Писании сказано, что я должен быть верен кошмару своего выбора». Такие слова Годар заставляет произнести оборотня Симона, который рассказывает свой вариант события «Испытания». Однако мы понимаем, что они вполне могут быть приписаны Богу. Рашель сомневается и предлагает пережить все заново, потому, что поступок должен быть сознательным и его воля должна быть выражена. Может быть, это и есть «небольшое путешествие по дороге страха и отчаянья». Падая в обморок в руки обманщика Симона, она обрывает его версии, вынуждая совершать поступки в реальности. «Жить реальной жизнью, пылать реальными страстями. Быть тем, чем является эта женщина – истиной». «Любовник желает только любви и ничего более». Очевидно, это не то же, что: «Прекрасно любить всех – быть в сердце каждого». «Если у тебя не круглая голова, кто польстит тебе». Действительно, Рашель подходила к дому священника с нимбом из рыжих волос. Патетика Годара соскальзывает в иронию, или ирония граничит с возвышенной патетикой. «Однажды я подумал, что путать трагедию и комедию – очень мудро», – говорит он, и делает это очень артистично. «Бог защищает нас от актеров». И от таких, как обманщик Симон? Вспомним все, что церковь говорила против актеров, жонглеров и прочих. Впрочем, церковь – это не Бог. «Видение нельзя узреть» «А сейчас мне хотелось бы их различать». Различать в фигуре Симона его самого и тех, кто в каждом из нас? Эти две реплики построены так, что, кажется, они принадлежат Рашели и Симону, а также Амьен и Аврааму. Но дальше уже говорит Амьен. Продолжается ее ночной диалог с Авраамом. Хотя дневной свет уже прерывал их на этом месте. Кадр был выверен с точностью живописной классики. Они оба смотрели и слушали одно и то же событие, происходящее между Рашелью и Симоном. «Бог не персонаж. Ни вы, ни я, никто. Мы все просто фигуры. Нужно быть просто уверенным в том, что вы использовали» Надо полагать: божественное или дьявольское. «А он?» – следует вопрос Авраама. О ком из троих этот вопрос.
Идет титр «Симон никогда не любил бы тебя просто так». Но в ответ ему следует другой титр: «Новаторство христианства». «Все происходит быстро, все происходит медленно», – говорит Рашель и улыбается, узнав, что однажды назначенное испытание настало сегодня и происходит прямо сейчас. «Первые создания на земле, которые осознали существование времени, были первыми, кто улыбнулся, – сообщает собеседник Рашели, уже и непонятно, да и неважно, кто. Тут бы сказать: Бергсону и карты в руки, но Годар взял их из его рук. Время запускается поступком, и человек безвозвратно меняется, присваевая себе время. Душа меняет тело, сохраняя, таким образом, в нем память события. Режиссер повторяет кадр первой встречи Симона и Рашели, Только теперь в нем нет тревожности, которое создавало трепетание листвы под ветром и свет солнца сквозь неё. При этом кадр Симона и Рашели, завершающий событие зеркально повторяет тот кадр, который его начинал. Событие свершилось и стало прошлым: историей, мифом, воспоминанием. Оно имеет начало, середину и конец, конфликты, фабулу и сюжет… Оно зафиксировано в материи и потому, является, как вещь-в-себе, как непознаваемая реальность, становясь нами, и в то же время, как вещь-для-иного может трактоваться и осознаваться как явление реальности, становясь нашим миром. Амьен говорит: «Все страницы на месте, месье» «Я не вижу» – говорит Авраам. «Случай – это то, что случается. Это то, что имеет значение». Опять мы натыкаемся на отличие христианства от иудаизма. В иудаизме есть 613 заповедей, регламентирующих ритуал жизни и, тем самым предающих ей значение. В христианстве символ в полноте своего присутствия, или образ в своей выразительности обозначают смысл процесса. Итак, с одной стороны, процесс, стремящийся стать заповедью, с другой, – сущность, стремящаяся стать образом. Авраам сквозь потоки дождя и через стекло смотрит, пытаясь разглядеть нас или событие. А Амьен говорит: «Будь в моем образе. Приказ человечеству звучит так. Почитайте в самих себе меня, а потом самих себя. Так говорят возлюбленные». Зелено-голубые просветы неба в качающейся хвое, ясно очерчиваются при наведении ракурса. «Простите, лицезреть невидимое утомляет», – сказала Амьен. Голова ее склоняется к плечу Авраама, глаза закрываются.
Голос за кадром: «Мудрые люди в конце жизни понимают, что тьма есть истина. Но поскольку их слова не озарялись молниями, не торопитесь шагнуть в ночь» (вот откуда громыхание грозы и шум дождя, в течение фильма, впрочем, молния сверкает только в этом эпизоде). Но до этого, на фоне черного экрана прозвучала научная версия состава вселенной: «Видимая часть вселенной обладала только половиной массы от необходимой, чтобы удержать невидимое…». Надо полагать, во всех верованиях и религиях есть такие тождества, связанные с осмыслением движения или покоя и соответственно звука (иначе – тьмы) или света, и так далее. И значит, есть «фантомы вездесущие и невидимые». Можно сказать, что христианство и иудаизм в какой-то мере являются друг для друга такими фантомами.
На сверкании молнии заканчивается Книга пятая, хотя об этом и никак не заявлено. Когда собеседник Рашели говорит «Я люблю только верных женщин». Она отвечает: «В отношении верности я, действительно, бью все рекорды, но, с другой стороны, я могу справиться только с элементарными вещами». Событие Книги пятой свершилось в соответствии с божественными законами Святого писания. Вот этим событием и вершится мир. Оно может быть и разрушительным и созидательным. Далее следует та же версия спасения, но в лаконичном трехактном изложении новаторского христианства. Христианство обращается не к народу, а к личности – к любому и к каждому. Сначала священник молится. Кромешной ночью его тень видна в проеме церковных дверей, будто он «на пороге смерти». И молитва его странно-поэтическая. Он молится о своем спасении, а потом на коленях – о спасении мира. Видна только тень, которую он отбрасывает. Потом знаменательная сцена Рашели и дьявола в образе Симона. (Впрочем, кто из нас ни дьявол, или ни дьяволица в какие-то моменты). Она обнажена, он – в одежде. «Вы хотите сказать, что, когда я люблю Симона, я затмеваю его». «И он затмевает вас, когда любит». Но, затмевая от света, тем самым очерчивает своей тенью, становясь тенью Бога, и находит себя в Симоне. То же происходит с Симоном, любя Рашель, он находит себя в ней и ее в себе. Так, личность находит Бога и через Бога находит другую личность. «Все в одном, и остальное в одном, И это три человека», – равнодушно напоминает дьявол в рассветный час, наблюдая сомнения Рашели, ожидающей мужа. Итак, для осуществления мира христианству достаточно личности, вернее, диалога двух личностей. «Когда я обнимаю Симона? Когда я говорю: Симон? Значит, пока не соединятся эти руки, пока не переплетутся пальцы – это и есть акт любви?» Акт любви. Акт молитвы. Это не акты обладания, это слова, произносимые за кадром. С рассветом наступает третий акт – драматический, в котором разрешаются коллизии.
О наступлении этого акта объявляет дьявол. Покидая героиню, он уточнил, неужели она не хочет стать бессмертной. «Зачем мне это на Земле?» «Горда и самонадеянна» – диагноз. «Горда, когда сравниваю себя, скромна, когда сужу себя – ответ. – Событие – это то, что случается, то, что имеет значение». Не чувства, не намеренья, не амбиции, надо полагать, и не слова. Рашель сказала: «Меня трогает сила слов». Итак, событие должно произойти, Оно свершается только жертвой. Человек приносит в жертву всего себя: и ум, и чувства, и намеренья, и тело, то есть, – всю свою жизнь кладет на плаху «образа истины» – того, во что он верит. И Рашель умирает, когда узнает Симона в дьяволе и бросается к нему с объятиями. И Симон говорит: «Я люблю тебя». Можно сказать, что смерть Рашели состоялась. И на экране мы видим эту символическую смерть. После этого дьявол оставляет Рашель, только его плащ болтается в воде. Теперь, когда сюжет исчерпан, история совсем закончена, Но продолжается другая история: диалог творца с творцом. И только она – это внутренний диалог художника-создателя, мыслителя и экспериментатора, я бы сказала режиссера с Богом, но при этом присутствуют и зрители. Хочется сказать словами Годара: «И того три человека».
Мы выходим за пределы сюжета и попадаем в область философии и тенденциозной современности, то есть политики, публицистики, пусть даже и научной иной раз. «История в полнейшем ее изложении не укладывается в рамки четырех актов», – говорит Годар. С четверкой мы связывали полноту колорита. Но, будучи многообразной и колоритной, картина все-таки остается описательной. Творится она пятым актом трагедии – или строится подвигом самопожертвования, или разрушается, деградируя. «Но с какого по счету поднятия занавеса мы освобождаемся от своих мечтаний? Увы, мне», – продолжает режиссер. Пока мы живы и чего-то желаем и достигаем желаемого, или компенсируем недосягаемое мечтами, или творчеством, до тех пор пьеса продолжается. Хотя жанры и герои могут меняться. «Как мы осмеливаемся привести их к свету или в свет». Видимо, превращая их (мечты) в художественные произведения, или воплощая в жизнь. Но все равно, как мы это делаем!? Ведь, это тоже жертва. «Каждый окружен своими невидимыми мечтами. Музыка вводит всех нас в этот луч света, пробивающийся сквозь занавес». Звук сопровождает движущийся свет, и душа вводит нас в реальный мир. «В то время, как оркестр пробуждает свои первые скрипки. Наши руки скользят и разлучаются. Наши тела робко прикасаются друг к другу. Каждый из нас боится пробудить другого ото сна». Ото сна мечты. Не позволяет ему превратиться в темноту, покинуть ночь ночи, которая не является днем, так как мы любим друг друга. И это не значит, что не позволяет тени Бога, памяти сердца, музыке души оставить нас. А это значит, что тень Бога – это дьявол. Но через дьявола мы узнаем Бога и себя, как образ и подобие Бога и Божий мир. Другими словами, эманация, движение, действие производят изменение (разрушают Целое). И это – Зло. Но только им строится мир, а стоит он милостью Божьей. Каббала говорит, что мир создан Хеседом и Гвурой (милостью и ограничением). Мир обретает формы, а Бог дает им жизнь.
Вместе со словами о музыке, на экран возвращается изображение. Чистым утром среди лодок на озерном берегу наступает развязка события. За кадром слышен голос Рашели: «Господь я хочу страдать как остальные даже больше». Без жертвы событие не может свершиться. «Но я не хочу быть смиренной». Своей свободной волей личность приносит себя в жертву, но смиряясь, или восставая? «Смирение – это грустно. Как можно смириться с волей Господа». Можно ли стать личностью, не восстав однажды, и не смирившись потом. Воля Господа – это не воля тени Бога, будь то муж или дьявол. Сам дьявол воли не имеет – это просто движение, могучее, но хаотичное. «Смиряемся ли мы с тем, что нас любят». Может ли любовь быть без вторжения в неведомое, без раздвигания границ. Kто знает, может, и смиряемся когда-никогда. Расширение границ происходит за счет слияния c другими границами. Тогда Бог открывается нам в лице любимого. «Любовь – это мир во мне, если вам угодно, но не я в мире». Таким образом, через любовь, через лицо любимого человек открывает себя.
Пара наших героев не единственная на этом берегу. Еще одну пару мы видим, а третью слышим. И эта третья пара – Людовик с девушкой, наверное, с сестрой.
«Небо просверливает дыры среди золотых листьев. Когда ты ужесточил их жизнь, ты освободил их от мужества отказаться от нее. Это – очевидные вещи». Такая смерть не является подвигом самопожертвования. Людовик уходит на войну в Югославию. «А если бы была война?» – Такая фраза звучала в начале фильма, когда Людовик стоял с сестрой в волнении, будто перед экзаменом. И герои тогда еще не были назначены. В итоге ими стали другие простые небогатые люди. «Ах, если бы была война», – снова звучит фраза простого юного романтика. Скрипач играет на дороге под деревом. Романтик с добрым сердцем бросает ему монету, Клейзмерская (хасидская) музыка провожает одинокого парня в дальнюю дорогу. Рашель, теперь – это просто персонаж, равнодушная велосипедистка, не притормозив, она бросает добровольцу слово прощания, а у железнодорожной станции машет рукой доктору. «Каждый сам за себя», поэтому «Октябрь, электроскоп вздрагивает, но молчит». Пока не засверкали молнии.
У Ж.-Л.Годара есть высказывание, что кино хорошо тем, что в фильме можно показать то, что нельзя увидеть глазами. А именно, впечатление, передающее что бы то ни было: идеи, тенденции, закономерности, ощущения, принципы. Впечатление создается у публики, создается художественными средствами. Например, в том числе, на контрапункте текста и изображения. Поэтому я позволила себе прокомментировать титры, исходя из впечатления, которое произвел на меня фильм.
«Каждый из нас живет более-менее по-своему. И что самое невыносимое, это когда незаслуженные суровые испытания приходятся на долю другим». Это слова доктора. На перроне опять собрались наставник, учитель и врачеватель человеческих душ. Обычные люди, популяризаторы и вульгаризаторы великих идей. Эти люди не вступили в жертвенный поток ритуала (доктор сожалеет об этом, священник предпочитает не замечать). «Вас интересуют только те, кто в дыре», – как бы отвечает священнику титр. Только слабые и убогие, надо думать. Людовик отходит от спорщиков в ожидании своего поезда. Здесь же Симон расстроен неудачей с отелем, но его обнимает любящая жена. Он подписывает документы на покупку гаража, компаньон подбадривает его. Эта сцена обозначена титром «Как роман», и дается название романа «Симон и Рашель». Действительно, здесь впервые обозначена «история» и герои, которым можно сопереживать, пробираясь по фабуле истории. Далее мы снова встречаемся с людьми, которые всю жизнь остаются учениками. На вопрос Бенджамина «Когда вы уходите в отпуск?» вся группа дружно улыбается. А мадам Моно отвечает «Я останусь здесь, но если вы настаиваете, я отпущу вас». «Да!» – кричат великовозрастные ученики. Итак, Годар подводит итоги сюжетным линиям своего фильма. При этом мотив преступления вводится в обыденную жизнь. «Убийство не переворачивает ничью жизнь, кроме убитого». Следующая сцена – встреча Амьен с Авраамом, может быть, одна из первых встреч – вторая.
Кадры возвращают нас в начало фильма. Авраам разговаривает с Симоном, только уже спустя лето, в октябре месяце. Как в начале фильма старый автомобиль стоит без колес, но Симон заправляет бензином новый. Можно сказать, Авраам допрашивает Симона о прошлом с пристрастием. Симон растерян, у него жалкий вид единственное, что он говорит внятно: «Надо научиться принимать любовь. Я думаю, я люблю Рашель». Слышатся детские голоса, вдалеке по дороге проходит женщина с двумя маленькими детьми. Их голоса повторяют фразу: «Мы точно выиграем с этой машиной». Лицо Симона обретает уверенность, и даже, надменность. Подобная фраза когда-то звучала из его уст. «Видишь, устами младенца…». Симон расстается с Авраамом. И Авраам прощается с героями истории: «Месье, мадам». История всегда выглядит как роман, во всяком случае, в современном мире для простого обывателя. Далее за кадром следует странная фраза: «Этот взгляд изгнал пустые мысли из сердец обывателей. И я знал, наверняка, что это будет сопровождать Симон и Рашель всю жизнь». Очевидно, что есть несогласованность в склонении. Но если фразу прочитать иначе: «Этот взгляд изгнал пустые мысли из сердец обывателей. И я знал, наверняка, что это будет сопровождать «Симон и Рашель» (как название романа) всю жизнь». Тогда появится ясный смысл: Обыватель смотрит на историю, как на роман, продолжающийся в нескольких поколениях (в четырех – максимум, пятая версия – это, возможно, апокалипсис, а потом – просто хроники). Так роман закрепляет, вернее, повторяя, подтверждает истинность самого древнего – мифологического мировоззрения, которое никуда не ушло. И в этом обыватель прав. Но он не прав в том, что почти никогда не рефлексирует над историей (в лучшем случае он дает ей этическую оценку, исходя из своей бытовой ситуации). Обыватель не анализирует историю и, тем более, не добирается до философского взгляда на жизнь, бытие и человека в мире. Именно так я понимаю смысл этой фразы. Интересно, что встреча началась с чьего-то приглушенного голоса: «Худой человек». Может быть, надо сказать, что именно такова в мире роль мужчины-нарушителя границ и по отношению к женщине в первую очередь, или такова его роль, если он не выражает себя более-менее свободно. Такую претензию предъявил Авраам Симону.
Наконец, и Авраам на перроне. «Остальное остается за пределами образов и историй», – так заканчивается фраза, которую мы разобрали. Авраам роется в портфеле. К нему как миссионер-колонизатор подходит священник. Он раскрывает свой кейс и предлагает пророку какую-то мелочевку: литовские карамельки, венгерские лифчики, корейские зажигалки. Но до этого он скромно произнес: «По ту сторону». И Авраам спросил: «Что вы сказали?». И священник подошел ближе с ширпотребом. Это дало ему повод сесть рядом и сказать: «Простите, месье, я прочел ваши мысли. Не за пределами, а по ту сторону образов и этой истории. По ту сторону». И Авраам согласился: «Вы, наверное, правы. По ту сторону. Кто никогда не ошибается…» В это время на полотно, гудящее после прохода поезда, выскакивают доктор и учитель-торговец. Они бросают камни в след поезду с криками: «Я кину первый камень». Между тем небольшой диалог между иудаизмом и христианством состоялся, а начинала его Амьен. Обе конфессии подтвердили, что мир един. Потому, что «за пределами» – это какая-то часть среди многих других, а «по ту сторону» – это другая сторона медали. Та и эта сторона составляют единое целое. Камни брошены. И на черном экране под прекрасную музыку идут титры: имена создателей фильма. Очень не случайно, что именно сейчас. Они все по ту сторону образов и историй – в реальной жизни. «И собака Фидо» записана в титрах и подает голос, как спутница дьявола, она обозначает его присутствие, но фильм еще не закончен.
Трижды (дважды прерывая титры, а в третий раз черный экран пуст) появляется красивый пейзаж: пшеничное поле, за которым стоят могучие деревья, отделяющие поле от дороги. Каждый раз пейзаж немного меняется: то по дороге проезжает трактор с прицепом, то велосипедистка с левой стороны кадра, а потом с правой. Когда она появляется, женский голос говорит: «Ночь, когда я встаю, я знаю – это связано ни с тем, что близко и ни с тем, что далеко, не с событиями, связанными со мной, не с истиной, которую можно рассказать. Это не сцена, это не начало чего-то». О чем это сказано. Я думаю о грани, которая разделяет ту сторону и эту. Может быть – это грань, соприкосновения души и духа. Бог вложил душу, а восстала она духом. Может это соседняя грань души и тела. Душа была вложена, и тело ожило. А может эта грань и величина ее, которой сложено это тело и есть ум, соединивший все единой конструкцией. Это грань между жизнью и смертью, между Создателем и созданием, с необходимостью создано по образу и подобию Его. «Образ», – говорит мужской голос. «Да, – говорит женщина, – момент, но чистый. Кто-то для кого я ничто, и кто ничто для меня. Точка и за пределом этой точки ничто в мире не чуждо мне». Каббалисты говорят о точке в сердце, которая вырастает в форму. Ощущая форму через тепло внутри ее и свет снаружи, рождается человек, узнающий Бога. И теперь он тянется к свету, и так узнает себя через свое усилие. Это ночь творения. На экране мы видим сверху: стоят в красивом месте (можно сказать, сад у дворца) Симон и Рашель, просто мужчина и женщина. Они вместе начинают движение, перепрыгивая через малозаметную преграду, и идут вглубь. «Да, но обойдемся без имени, никакой биографии, откажемся от воспоминаний, о которых не хочется говорить. Присутствующий, но не здесь, отсутствующий, но ни где-либо еще». Последняя фраза о Создателе, или, как говорят, об Отце Небесном. «О чем вы говорите, мадмуазель?» – спрашивает мужской голос. Опять экран черный вверху белый диск солнца внизу чуть заметны четыре огонька, словно по борту летающей тарелки. Они движутся. По мере приближения диска, свет его смягчается, а огоньки уходят с экрана. Опять говорит женщина (женщина ближе к Богу, она дает жизнь ребенку): «Он – все возможности. Говорят, он связан с ночью. Я же говорю: нет, ночь не знает его». «Я не понимаю: о чем вы?» – опять мужчина. Женский голос: «Если меня спрашивают, я отвечаю. Нет никого, кто бы меня спросил». Но вот мы знаем, что человек спрашивает и тем порождает образы. Этот диалог нескончаем.
Фильм Жана-Люка Годара «Увы, мне». Здесь рефлексия над формой становится содержанием, а содержание является как форма. Сюжет разворачивается в нескольких вариантах, которые в свете друг друга открывают философский интерес автора – проблему жизни как акта бытия. Его сюжет становится интересным именно своей тенденциозностью и только ей. Поскольку тенденциозность определяет вектор развития. Его образы оказываются интересными и значительными силой характера, (но не только ей, поскольку особенность интересна и тем, что в ней выражается целое, и тем, как оно выражается), который способен нести и выражать эту тенденциозность вполне. Так Годар выходит из абсолюта и относительности единичного и представляет полноту целого. При этом содержание и форма в его конструкции стали рассматриваться в свете друг друга. Теперь, проходя через отрицание отрицания, содержание обнаруживается как форма, а форма становится содержанием. Поэтому анализ формы дает нам ответы по содержанию, а анализ содержания приводит к вопросам о форме. Ведь и то и другое, умножаясь в тождествах, формирует образы.
Французская специфика в этом великом фильме великого режиссера Жана-Люка Годара, мне кажется, заключена в том, что в центр своего творчества он поставил действие. Не китайское действие, которое есть лишь освоение пространства, не американскую фантазию, которая конструирует мир, не возрожденческое безответственное творчество, а европейское личное, ответственное действие. Ж.-Л. Годар увидел в нем смысл ритуала, таким образом, оно стало вновь христианским действием, но уже и конкретно-историческим. И в отличие от индийского фильма С.Рея «Песнь дороги», в котором каждое проявление жизни доводится до восторга полноты, у Ж.-Л.Годара именно действие, являясь как бытие (то есть, будучи удостоверено в чем-то ином – в инобытии) доводится восторга до полноты, а потом до отрицания отрицания.
В заключение, хочется добавить, что например цикл фильмов Ж. Шаброля, в которых он показывал мужчину и женщину, как неспособных достичь понимания друг друга, или, например дидактическое кино Ф.Трюффо – это тоже специфический разворот рефлексии над действием.
© 2009 Marianna Schwartz. All Rights Reserved